Исповедь гувернантки
Я никогда не мечтала работать с детьми. Никогда. Я всегда их очень любила, но боялась я их все-таки больше. Особенно детей до 5 лет. Потому что они слишком настоящие. А взрослым людям свойственно бояться всего настоящего. Но! Я человек с высшим филологическим образованием, пишущий кандидатскую, в которой фигурирует Сергий Радонежский, время от времени работаю гувернанткой. Сначала это было для того, чтобы не умереть от голода. Теперь, чтобы не умереть от скуки. Первый вывод, который я сделала: дети не дадут мне умереть. Слава детям!
Я помню первую семью и своего первого ребенка. Помню хорошо. И вряд ли когда-нибудь забуду. Во-первых, потому что ребенок оказался абсолютно моим. Во-вторых, можно ограничиться «во-первых». Они искали «няню от 35 лет замужнюю с медицинским образованием без вредных привычек с опытом работы и рекомендательными письмами». Я специально не ставлю запятых, потому что все это произносится вообще в одно слово и с маленькой буквы. Я была не формат. Мне не было и 25, я курила, не давала клятву Гиппократа, и никогда не была замужем.
Помню, как я ехала на собеседование. Уставшая и уволившаяся, в коротком черном платье и красных колготках. Опаздывала. Мы встречались в каком-то офисе. Они семейная пара. Молодые. Оба владеют какими-то бизнесами. Очень гармоничные. А она еще и беременная. Практически не задавали идиотских вопросов, а если задавали, то получали на них такие же ответы. Много смеялись из-за этого. Например, они просили меня рассказать о себе. Я не знала, что сказать, так как все написала в резюме и спокойным тоном произнесла: «Я мизантроп и социофоб. У меня совершенно нет денег. Дети меня не раздражают. А я не раздражаю детей.». Они переглянулись, после чего она сказала, что я им идеально подхожу. Ну и, конечно, все засмеялись.
Еще спрашивали, что я буду делать, если ребенок потеряется, если будет плакать, умею ли я готовить, и есть ли у меня белое платье (кстати, белого платья у меня не было, и я честно призналась, что предпочитаю черный цвет). Все это время, пока я отшучивалась или даже где-то отвечала серьезно на их вопросы, я молилась только об одном, чтобы они не превратились в зануд и не стали интересоваться, с какими педагогическими методиками я знакома, и какую собираюсь опробовать на их двухлетней девочке. И они не стали интересоваться. Слава Богу! Но в этот вечер они только лишь пообещали перезвонить.
И, конечно, перезвонили. Кто бы сомневался.
Но очень просили все же найти где-нибудь белое платье, так как их двухлетняя девочка уж очень боится людей в черном. Потом окажется, что эта девочка боится не людей в черном, а просто некоторых людей. И цвет платьев тут совершенно ни при чем. Я нарядилась в белое и отправилась на смотрины.
Это была маленькая девочка. Очень. Как мышка. С чистой речью. Богатым словарным запасом. Способная не только вступать в диалог, но и поддерживать его. Очень эмоциональная. Но абсолютно не склонная к телячьим нежностям. В отличии от меня. Двухлетняя девочка сразу показала мне все свои любимые игрушки, книжки, рассказала, что она не любит одеваться на прогулку и гулять, собственно, тоже, и когда называют полным именем тоже не любит, потом села ко мне на коленки и начала трогать воздух вокруг меня. Когда этот детский обряд идентификации няни был завершен, она, обняв меня, сказала приходить еще. Чем, как оказалось, очень удивила своих родителей. Родители еще не предполагали, что удивляться теперь они будут часто.
Я пришла еще. И еще. И еще. Сначала мама двухлетней девочки контролировала меня. Она смотрела, чем мы занимаемся, как она ест при мне, а ела она плохо, какие я пою ей колыбельные и как одеваю ее, чтобы выйти и подышать свежим воздухом. Она не делала мне замечаний, только советовала. Я мотала на ус. Потом контролировать меня перестали.
Когда говорят, что нет ничего сложного в этой работе, мол, просто «сиди рисуй вытирай вовремя попу корми и не парься», откровенно врут. В этой работе сложно абсолютно все.
Двухлетняя девочка плакала, когда уходила мама. Приходилось честно признаваться, что мама ушла на работу, чтобы заработать кучу денег, часть из которых она потратит на платья, а другую часть — на платья для двухлетней девочки. Ей нравилось такое объяснение, и со временем она стала не только провожать, а выпроваживать маму на работу.
Девочка не хотела есть. Нет, не так. Девочка хотела есть, но почему-то не ела. Приходилось петь, плясать, сочинять стихи, ставить спектакли (все это на кухонном столе, естественно), только чтобы засунуть ложку каши в рот. Все это по заветам и советам мамы девочки. Но моя псевдо-материнская интуиция подсказывала мне, что девочка просто не любит кашу. И мы попробовали готовить вместе. Мы катали сырные шарики, жарили картошку, лепили пирожные из фруктов и овощей, пекли блины, ели сладкое, ну и конечно же пелиплясалисочинялистихи. И через какое-то время девочка превратилась из худышки в пышечку, чему все были несказанно рады.
Девочка долго засыпала. Она говорила: пой. Но когда кто-то поет, уснуть невозможно, я это точно знаю. Оказалось, засыпают. Но не под все песни. Я знала только одну колыбельную «За печкою поет сверчок».
Как выяснилось, засыпается все же лучше всего под Земфиру. Под «Непошлое». И под романс «Под лаской плюшевого пледа». Кстати, в один из таких бессонных часов, когда мы еще не вычислили алгоритм пения песен, чтоб заснулось наверняка, мы выучили «Милая моя». После двухлетняя девочка будет петь эту песню каждый раз, отправляясь покакать. Вот такая традиция появилась.
Девочка не обнималась. А это, как известно, очень усложняет процесс «жаления». Например, если ушибся, или просто стало вдруг грустно. Мне было очень тяжело. Так как я люблю обнимать маленьких детей. Люблю держать их на руках. И вообще все эти тактильные прелести мне очень по душе. Более того, я считаю, что, чем больше нежности и ласки получает ребенок извне, пока маленький, тем счастливее он будет, когда вырастет. И мы договорились. Несколько раз в день, в определенное время, мы садились друг напротив друга, говорили друг другу добрые слова, а потом обнимались. В какой-то момент девочка сказала: «Ты — моя». После этих слов все становится гораздо сложнее. Потому что уйти будет несказанно трудно.
Я иногда забывала, что это все-таки чужой ребенок, и делалась строгой. Ну как строгой? Вся строгость воплощалась в спокойный тон, лицо без улыбки и… однажды я назвала ее «козявкой». Она действительно вела себя как козявка. Слово это ей очень понравилось. И мы даже сочинили пару сказок про путешествия козявок по воображаемой стране. Но это слово не понравилось бабушке моей маленькой девочки. И тут начался ад. Каждый раз, когда бабушка появлялась на пороге, вместо «здравствуйте» я слышала «надеюсь, вы больше не называете нашу девочку козявочкой», или «ну все ничего в вашей работе, но вот козявочкой лучше ребенка не называть», или вот еще «а вас в детстве называли козявочкой?». Черт, да если б ты знала, как меня называли, ты испытала бы когнитивный диссонанс!
Вообще, бабушке я не нравилась. Ее смущало, что двухлетняя девочка меня обнимает, а ее нет, что мои блины она ест, а ее нет, что она грустит, когда я ухожу, а когда уходит бабушка, девочка даже не замечает. Но апогеем стало то, что бабушка позволяла себе обращаться ко мне в таком тоне, будто я птушница. Вообще, потом я поняла, что работать во имя денег няней или гувернанткой людям с амбициями все-таки нельзя. Так как зачастую при такой работе про свое мнение, характер и даже диплом филолога приходится ...скажем так... забывать, а это не очень-то приятное чувство.
Ну да ладно. Время шло. И у девочки появилось чувство юмора. Мое чувство юмора. Во всех ее детских шуточках, которые она произносила очень серьезно, сквозила я. Это было очень забавно, но и странно, конечно. Вообще, когда ребенок просит сделать из него «лысика» или «нарисовать на лбу котика, чтобы удивить маму» — это очень смешно. Видимо, когда меня не было рядом, она все-таки удивляла чем-то маму и тем более бабушку, потому что агрессия бабушки росла с каждым днем. Это очень тяжело, когда ты идешь в дом, в котором тебя не считают за человека, по крайней мере именно это сквозит во взгляде. Двухлетняя девочка чувствовала, что что-то не так, поэтому обнимала меня чаще.
А потом мне предложили работу, о которой я всегда мечтала. И я не смогла отказаться. Самое страшное было — сказать родителям, что я ухожу. Ну и без слез попрощаться с двухлетней девочкой. С первым я справилась. Я объяснила все, как есть. Тут мои амбиции и диплом филолога чудесным образом вынырнули из небытия. Но родители… все родители эгоисты. Они хотят, чтобы все лучшее было только для их ребенка, но никак не для чужого (а между тем, я тоже чья-то маленькая девочка). И это нормально. Это правильно. Так и должно быть. Одним словом, они очень обиделись. Обиделись настолько, что даже не дали мне возможности попрощаться с девочкой и объяснить ей, почему я ухожу и больше не приду.
Вот и все. И я скучаю по этой девочке. Мне часто снится, как она гладит мое лицо руками.
Я помню первую семью и своего первого ребенка. Помню хорошо. И вряд ли когда-нибудь забуду. Во-первых, потому что ребенок оказался абсолютно моим. Во-вторых, можно ограничиться «во-первых». Они искали «няню от 35 лет замужнюю с медицинским образованием без вредных привычек с опытом работы и рекомендательными письмами». Я специально не ставлю запятых, потому что все это произносится вообще в одно слово и с маленькой буквы. Я была не формат. Мне не было и 25, я курила, не давала клятву Гиппократа, и никогда не была замужем.
Помню, как я ехала на собеседование. Уставшая и уволившаяся, в коротком черном платье и красных колготках. Опаздывала. Мы встречались в каком-то офисе. Они семейная пара. Молодые. Оба владеют какими-то бизнесами. Очень гармоничные. А она еще и беременная. Практически не задавали идиотских вопросов, а если задавали, то получали на них такие же ответы. Много смеялись из-за этого. Например, они просили меня рассказать о себе. Я не знала, что сказать, так как все написала в резюме и спокойным тоном произнесла: «Я мизантроп и социофоб. У меня совершенно нет денег. Дети меня не раздражают. А я не раздражаю детей.». Они переглянулись, после чего она сказала, что я им идеально подхожу. Ну и, конечно, все засмеялись.
Еще спрашивали, что я буду делать, если ребенок потеряется, если будет плакать, умею ли я готовить, и есть ли у меня белое платье (кстати, белого платья у меня не было, и я честно призналась, что предпочитаю черный цвет). Все это время, пока я отшучивалась или даже где-то отвечала серьезно на их вопросы, я молилась только об одном, чтобы они не превратились в зануд и не стали интересоваться, с какими педагогическими методиками я знакома, и какую собираюсь опробовать на их двухлетней девочке. И они не стали интересоваться. Слава Богу! Но в этот вечер они только лишь пообещали перезвонить.
И, конечно, перезвонили. Кто бы сомневался.
Но очень просили все же найти где-нибудь белое платье, так как их двухлетняя девочка уж очень боится людей в черном. Потом окажется, что эта девочка боится не людей в черном, а просто некоторых людей. И цвет платьев тут совершенно ни при чем. Я нарядилась в белое и отправилась на смотрины.
Это была маленькая девочка. Очень. Как мышка. С чистой речью. Богатым словарным запасом. Способная не только вступать в диалог, но и поддерживать его. Очень эмоциональная. Но абсолютно не склонная к телячьим нежностям. В отличии от меня. Двухлетняя девочка сразу показала мне все свои любимые игрушки, книжки, рассказала, что она не любит одеваться на прогулку и гулять, собственно, тоже, и когда называют полным именем тоже не любит, потом села ко мне на коленки и начала трогать воздух вокруг меня. Когда этот детский обряд идентификации няни был завершен, она, обняв меня, сказала приходить еще. Чем, как оказалось, очень удивила своих родителей. Родители еще не предполагали, что удивляться теперь они будут часто.
Я пришла еще. И еще. И еще. Сначала мама двухлетней девочки контролировала меня. Она смотрела, чем мы занимаемся, как она ест при мне, а ела она плохо, какие я пою ей колыбельные и как одеваю ее, чтобы выйти и подышать свежим воздухом. Она не делала мне замечаний, только советовала. Я мотала на ус. Потом контролировать меня перестали.
Когда говорят, что нет ничего сложного в этой работе, мол, просто «сиди рисуй вытирай вовремя попу корми и не парься», откровенно врут. В этой работе сложно абсолютно все.
Двухлетняя девочка плакала, когда уходила мама. Приходилось честно признаваться, что мама ушла на работу, чтобы заработать кучу денег, часть из которых она потратит на платья, а другую часть — на платья для двухлетней девочки. Ей нравилось такое объяснение, и со временем она стала не только провожать, а выпроваживать маму на работу.
Девочка не хотела есть. Нет, не так. Девочка хотела есть, но почему-то не ела. Приходилось петь, плясать, сочинять стихи, ставить спектакли (все это на кухонном столе, естественно), только чтобы засунуть ложку каши в рот. Все это по заветам и советам мамы девочки. Но моя псевдо-материнская интуиция подсказывала мне, что девочка просто не любит кашу. И мы попробовали готовить вместе. Мы катали сырные шарики, жарили картошку, лепили пирожные из фруктов и овощей, пекли блины, ели сладкое, ну и конечно же пелиплясалисочинялистихи. И через какое-то время девочка превратилась из худышки в пышечку, чему все были несказанно рады.
Девочка долго засыпала. Она говорила: пой. Но когда кто-то поет, уснуть невозможно, я это точно знаю. Оказалось, засыпают. Но не под все песни. Я знала только одну колыбельную «За печкою поет сверчок».
Как выяснилось, засыпается все же лучше всего под Земфиру. Под «Непошлое». И под романс «Под лаской плюшевого пледа». Кстати, в один из таких бессонных часов, когда мы еще не вычислили алгоритм пения песен, чтоб заснулось наверняка, мы выучили «Милая моя». После двухлетняя девочка будет петь эту песню каждый раз, отправляясь покакать. Вот такая традиция появилась.
Девочка не обнималась. А это, как известно, очень усложняет процесс «жаления». Например, если ушибся, или просто стало вдруг грустно. Мне было очень тяжело. Так как я люблю обнимать маленьких детей. Люблю держать их на руках. И вообще все эти тактильные прелести мне очень по душе. Более того, я считаю, что, чем больше нежности и ласки получает ребенок извне, пока маленький, тем счастливее он будет, когда вырастет. И мы договорились. Несколько раз в день, в определенное время, мы садились друг напротив друга, говорили друг другу добрые слова, а потом обнимались. В какой-то момент девочка сказала: «Ты — моя». После этих слов все становится гораздо сложнее. Потому что уйти будет несказанно трудно.
Я иногда забывала, что это все-таки чужой ребенок, и делалась строгой. Ну как строгой? Вся строгость воплощалась в спокойный тон, лицо без улыбки и… однажды я назвала ее «козявкой». Она действительно вела себя как козявка. Слово это ей очень понравилось. И мы даже сочинили пару сказок про путешествия козявок по воображаемой стране. Но это слово не понравилось бабушке моей маленькой девочки. И тут начался ад. Каждый раз, когда бабушка появлялась на пороге, вместо «здравствуйте» я слышала «надеюсь, вы больше не называете нашу девочку козявочкой», или «ну все ничего в вашей работе, но вот козявочкой лучше ребенка не называть», или вот еще «а вас в детстве называли козявочкой?». Черт, да если б ты знала, как меня называли, ты испытала бы когнитивный диссонанс!
Вообще, бабушке я не нравилась. Ее смущало, что двухлетняя девочка меня обнимает, а ее нет, что мои блины она ест, а ее нет, что она грустит, когда я ухожу, а когда уходит бабушка, девочка даже не замечает. Но апогеем стало то, что бабушка позволяла себе обращаться ко мне в таком тоне, будто я птушница. Вообще, потом я поняла, что работать во имя денег няней или гувернанткой людям с амбициями все-таки нельзя. Так как зачастую при такой работе про свое мнение, характер и даже диплом филолога приходится ...скажем так... забывать, а это не очень-то приятное чувство.
Ну да ладно. Время шло. И у девочки появилось чувство юмора. Мое чувство юмора. Во всех ее детских шуточках, которые она произносила очень серьезно, сквозила я. Это было очень забавно, но и странно, конечно. Вообще, когда ребенок просит сделать из него «лысика» или «нарисовать на лбу котика, чтобы удивить маму» — это очень смешно. Видимо, когда меня не было рядом, она все-таки удивляла чем-то маму и тем более бабушку, потому что агрессия бабушки росла с каждым днем. Это очень тяжело, когда ты идешь в дом, в котором тебя не считают за человека, по крайней мере именно это сквозит во взгляде. Двухлетняя девочка чувствовала, что что-то не так, поэтому обнимала меня чаще.
А потом мне предложили работу, о которой я всегда мечтала. И я не смогла отказаться. Самое страшное было — сказать родителям, что я ухожу. Ну и без слез попрощаться с двухлетней девочкой. С первым я справилась. Я объяснила все, как есть. Тут мои амбиции и диплом филолога чудесным образом вынырнули из небытия. Но родители… все родители эгоисты. Они хотят, чтобы все лучшее было только для их ребенка, но никак не для чужого (а между тем, я тоже чья-то маленькая девочка). И это нормально. Это правильно. Так и должно быть. Одним словом, они очень обиделись. Обиделись настолько, что даже не дали мне возможности попрощаться с девочкой и объяснить ей, почему я ухожу и больше не приду.
Вот и все. И я скучаю по этой девочке. Мне часто снится, как она гладит мое лицо руками.