Как помочь детям из детского дома, не готовым к жизни
– У вас такой активный график поездок с cеминарами и тренингами по вопросам сиротства: завтра Петрозаводск, послезавтра Самара и ещё около 15 городов до конца апреля. Стало быть, интерес к теме есть и немалый? Вас приглашают или это личная инициатива, как общественного деятеля и эксперта Общественной палаты?
– Два года назад мы робко начали процесс обучения в регионах. Интерес к теме социального сиротства был, но не очень сильный. Сейчас интерес возрос и связано это в первую очередь с тем, что cитуация по многим позициям поменялась. Например, после принятия «Закона Димы Яковлева» произошла активизация внутренней ситуации с усыновлением, появились новые проекты и программы поддержки и адаптации сирот. В связи с этим я получаю много запросов из регионов приехать и прочитать семинары по разным позициям.
– Запросы от кого?
– От общественников, от органов власти. В Пскове и Ярославской области был запрос от Министерства образования. Бывают разноуровневые запросы. Если встречу могут организовать НКО (некоммерческие организации – прим. редакции), я еду к НКО. В основном стараюсь, конечно, сотрудничать с властью и с образовательными учреждениями, которые выпускают будущих социальщиков. Стараюсь добраться именно до них, потому что это те, кто завтра пойдёт в социальное поле и от правильности их работы зависит дальнейшая жизнь выпускников детских домов.
– Какие перемены происходят в сфере работы с сиротами на законодательном и общественном уровне?
– Законодательство относительно усыновления немного поменялось. Изменилось отношение к сиротам со стороны власти. Пошло некое движение. И НКО в том числе начали понимать, что необходимо перестраиваться, что надо работать не для детского дома, а так, чтобы дети попадали сразу в семьи и не доходили до детского дома. Основная миссия государства в данном направлении – это добиться того, чтобы произошло «поумнение» всех субъектов.
– А какая работа уже проводится в этом направлении?
– В Самаре, например, мы создали мультипроект «Самара без сирот», где помимо видео-анкет с данными детей, которых можно взять в семью, есть ещё несколько направлений, осуществляемых некоторыми региональными общественными организациями. Это работа с кровной семьей ребёнка, от которого отказались родители, работа с кризисными семьями, ранняя профилактика сиротства и так далее. То же самое будет в Томске, куда я ездил на днях.
Главная проблема, с которой мы сталкиваемся в своей работе сегодня – это попытка межсекторного взаимодействия. У нас много ресурсов. НКО больше, чем проблем, а правильных межсекторных контактов крайне мало. Поэтому объединение усилий сегодня выходит на первый план. То есть не просто «я – общественная организация», «я занимаюсь социальными проблемами», а «я умею взаимодействовать с другими партнерами для преодоления социальных трудностей». Это очень непросто. Наши НКО привыкли весь огонь брать на себя. Они замкнули всё на себе, а проблема как оставалась, так и остаётся.
– Какие средства предотвращения социального сиротства наиболее эффективны?
– Существует несколько векторов. Во-первых, необходимо, чтобы государство тратило ресурсы на укрепление базовых ценностей семьи. Во-вторых, должны произойти материальные процессы. Например, важно, чтобы были доступны садик, ясли. У меня четверо детей, и если бы младший ребёнок ходил в ясли, моя жена могла бы работать. А так ей приходится сидеть дома. Или взять, к примеру, ситуацию с подземными переходами или с лифтами в Москве и других городах. Лифт у нас рассчитан на одну бабушку. Чтобы моей семье спуститься на первый этаж, надо три раза вызывать лифт. Мне кажется, что стандарт ориентированности государства на проживание одного ребёнка или одинокой бабушки надо как-то сориентировать на то, чтобы государство работало на стандарты семьи. Например, те же СНИПы при строительстве зданий должны пересматриваться. Там должны быть и пандусы, и большой лифт, и удобство схода, и многое другое. У нас в доме такой сход, что вдвоём не пройти. Надо развернуться и боком протискиваться. Поэтому, конечно, в материальном плане у нас много чего не сделано. И, наконец, третий вектор, который призван помогать в предотвращении сиротства – это информационное пространство, которое на сегодняшний день не освоено.
На семинаре.jpg – А, по-вашему, люди сами готовы к переменам?
– На самом деле вся проблема в людях, а не во власти. Люди перестали благотворить друг другу. У нас всё сегодня делегировано фондам. А между тем это неправильный посыл. Сначала мы должны возложить на себя помощь другим людям, а потом уже должны появляться фонды там, где мы не можем решить что-то поодиночке. Протянуть руку ближнему мы можем, но у нас, к сожалению, многочисленность фондов привела к тому, что граждане говорят: «А что я? Я – маленькая песчинка. Вон, есть государство, есть фонды. Пожалуйста, к ним. А сам я – нет, сейчас нет». Это вопрос о развитии самосознания гражданского общества, вопрос о людях, которые, не находясь в каком-то благотворительном сообществе, могли бы просто так протянуть руку помощи ближнему. Сегодня этого пока нигде, к сожалению, не происходит. Все кивают на добровольчество, ещё на что-то. А у нас сегодня добровольчество такое, что грустно смотреть.
– Почему грустно?
– Я вот недавно написал статью «За мужем за фондом». Там, в частности, говорится о том, что большинство женщин, работающих у нас сейчас в благотворительности, – либо не замужем, либо без детей. А ведь это огромная армия людей, которые могли бы демографию поправить и семью создать. Но почему они вот так живут? В чём проблема? Наверное, это и социальная проблема, и проблема, в том числе понимания, для чего человек родился. Конечно, есть определенные перекосы, которые нужно преодолевать и которые я пытаюсь как-то преодолевать, выезжая с тренингами. Особенно это касается регионов. В регионах всё по-другому. Там часто нет ни фандрайзеров, ни ресурсов. У нас даже некоторые виды благотворительной помощи и технологии работы в Москве разнятся с теми, которые используются в регионах.
– Кстати, интересно, каков опыт фандрайзинга в регионах?
– В регионах тоже используют фандрайзинг. Но проблема в том, что фандрайзинг – это технология, которая должна быть при деле, а у нас часто сам фандрайзинг используется вместо дела. И возникает такая ситуация, когда деньги работают неэффективно. Это такой русский фандрайзинг, когда мы собираем средства, но часто не знаем, для чего. Потому что нет целевых программ, нет стратегического видения, нет технологии работы, и, самое главное, нет качественного исполнителя. Поэтому все собирают на больных детей. Смотришь, вдруг фонд открывает направление помощи больным детям. Понятно, для чего. Все дадут и особо париться не надо. А вот в работе с какой-то социальной группой, где фандрайзинг используется для качественных технологий – такого опыта крайне мало, поскольку для этого нужны специалисты.
– А вы используете в своей работе фандрайзинг?
– Нет.
– Но могли бы?
– Я считаю, что если у меня качественный продукт и меня многие знают, то это является гарантом того, что мне доверяют и помогают. Если я буду заниматься фандрайзингом, то, конечно, у меня будет много денег. Я знаю технологию, понимаю, на что давить, знаю, что у нас часть населения может дать на больную певицу и не дать на родителя, у которого восемь детей. Всё это я понимаю. Можно в определенный момент просто сыграть на чьих-то чувствах и тем самым получить ресурс. Но я этого не делаю, поскольку считаю это нечестным. Мне не нужен фандрайзинг. Фандрайзинг порой используют от неумения работать. Если я эффективно работаю со СМИ, с властью, с бизнесом, умею формировать общественное мнение, то получится всё само собой и представитель бизнеса прибежит, скорее, ко мне, нежели к фандрайзеру. И так работает большинство. А если деньги убрать, нефть упадёт, то что будем делать? Поэтому я считаю, что нужно использовать так называемый безгрантовый фандрайзинг, связанный непосредственно с деятельностью и субъектом взаимодействия. А у нас фандрайзинг часто получается ради фандрайзинга. И ведь много людей «разводят» на это.
– По-вашему опыту, какие меры профилактики социального сиротства и помощи в социализации сирот не срабатывают сегодня?
– Если говорить о мерах профилактики, прежде всего, не работают общественные сигналы. Где-то есть проблема, и общество может просигнализировать, но непонятно кому. Если мы отстроим систему сигналов, тогда можно будет успевать отслеживать и работать с семьями, не доходя до лишения родительских прав. А у нас сейчас общественных сигналов крайне мало, причём не используется вообще ничего: ни соцсети, ни домофоны, ни лифты. А почему? Потому что эти сигналы просто некому адресовать. К примеру, выявили семью, но граждане не знают, кому сообщить о том, что семье или детям нужна помощь. Опеку они чаще всего не знают, в социальную защиту обращаются только по части субсидий.
Система сигналов должна идти в те организации, которые направлены на то, чтобы работать с только возникающим или наступившим кризисом семьи. А для этого требуются не просто добровольцы. Например, та же Елена Альшанская (президент БФ «Волонтёры в помощь детям-сиротам», www.otkazniki.ru, – примечание редакции) всё время говорит, что они работают с кризисом. Но они не работают ни с алкоголиками, ни с наркоманами.
Есть система сигналов, они идут в какой-то субъект, субъект выходит на объект, проводит какую-то ревизию, принимает какое-то адекватное решение и начинается работа с семье. Сегодня такой системы не существует.
– Раньше эта система была налажена и работала исправно?
– Раньше было нормой сообщить, либо даже настучать. А сейчас боятся и сообщить, и настучать, потому что за это на улице могут отловить и голову оторвать. Да и вообще это равнодушие общегражданское привело к тому, что люди думают: «У меня железные двери. Он не подпалит меня. Пусть, что хочет творит». Я считаю, что это, конечно, не совсем верный тренд, но он существует из-за разобщенности общества. Я, например, в подъезде со всеми здороваюсь. Все смотрят на меня с удивлением, но я упорно говорю: «Здравствуйте». Некоторые уже начали робко отвечать.
Если говорить про адаптацию сирот, то, как я уже говорил, важен вопрос межсекторного партнерского взаимодействия всех субъектов, а не создания отдельно взятого института, который за это отвечает. Сейчас работа с сиротами делегируется центрам адаптации. И если центры адаптации работают со всеми субъектами, то работа, скорее всего, получится. Но чаще всего они оторваны от жизни. Центры адаптации сидят и ждут, когда сироты, которых они даже и не видели, придут и будут жаловаться. Так не бывает.
Сироты, во-первых, жаловаться не умеют, а во-вторых, не знают, кому. Работа, направленная на фасилитацию между учреждениями, где живут дети и теми, кто может их дальше сопровождать, напрочь отсутствует. Поэтому нет преемственности. Все носятся, подаётся много заявлений, а процесс не идёт, потому что нет системы. Система – это, в первую очередь, люди, и, во-вторую, качественное понимание того, что мы совместно делаем для детей. Но и этого понимания часто нет.
– Сама система детдомов, которая сегодня существует, способна что-то созидательное вкладывать в ребёнка или она полностью изжила себя и от неё надо отходить?
– Эта система себя изжила как форма. При Макаренко на улицах ловили детей, у которых на шеях были крестики и которые знали французский язык. Сейчас на улице находят детей, которые иногда даже не умеют разговаривать, потому что родители либо бросили их, либо спились, либо ещё что-то. Конечно, в первую очередь надо создавать формы поддержки семей. Если семья оказалась в той или иной жизненной ситуации, то ребёнка не надо отдавать в детский дом, а необходимо работать с окружением семьи: бабушками, тётями, дядями и так далее. Второй путь – это либо профессиональная семья, либо приёмная семья. Форм много. Просто сотрудники опеки неспособны помочь из-за своей низкой профпригодности. Проще сдать в детдом. Для этого, конечно, требуется совсем другая социальная и государственная политика. Здесь мы только в начале пути. Чтобы детские дома исчезли, требуется всё вышеперечисленное выполнить. Главное, уже есть понимание, что детский дом как институт созидательного ничего не даёт.
Встреча с детьми.jpg – И не давал при Макаренко в том числе?
– И не давал. Что получается, если, допустим, мы берём ребёнка из семьи и помещаем в детский дом? В детском доме он не знает ни папы, ни мамы. Там он переживает стрессы, депривацию, реактивное расстройство привязанности и разные другие заболевания. Потом мы его выталкиваем из этой системы со всеми этими детдомовскими заболеваниями и говорим: «Ну-ка, а теперь, мальчик, состоись-ка!» При Макаренко и при советском режиме всё было отстроено очень просто: все ходили строем. Из тюрьмы – на работу, с работы – в тюрьму. А сейчас всё очень разобщено. Люди живут отдельными процессами, и ребёнок из детского дома тоже находится в отдельно взятом пространстве, а потом помещается в жёсткую конъюнктурную среду, где очень непростые системы взаимоотношений и новых ценностей. Это приводит к тому, что дети выходят из детдома и не справляются с жизнью.
– Чтобы помочь выпускникам детдомов адаптироваться к жизни вне детдома, Вы с коллегами начали проект «Ступеньки». Как движется дело?
– Мы открыли тренинговые квартиры в Москве, Ульяновске, готовимся к запуску проекта в Самаре, Томске, Волгограде и других городах. Дети приезжают в квартиры, живут там, учатся самостоятельности и получают новые навыки жизни вне системы.
– О каких-то результатах ещё рано говорить?
– Почему же. Мы видим, что дети действительно приходят в квартиру совершенно дезориентированные и наблюдаем положительные изменения и во время участия, и после проекта.
Вообще, есть фонды, у которых сто проектов. У нас их четыре. И я считаю, что в работе с сиротами нужно вести четыре чётко сформулированных программы, которые дают результат. Первая программа – это образование детей в рамках системы, если мы не можем их отправить в семью. Вторая – предподготовка, предварительная работа с теми болевыми точками, которые будут у ребёнка на выходе из детдома, и их пресечение. Вы знали, что при выходе из детдома у ребёнка порядка 35-40 болевых точек? Задача детдома и моя личная задача – сделать всё, чтобы бороться с этими болевыми процессами. Третья программа – это включение, адаптация к жизни вне детдома. И четвертая – сопровождение, когда мы ребёнка видим в новой среде обитания, наблюдаем за ним и поддерживаем его. Эти четыре этапа, мне кажется, самые продуктивные, поскольку мы видим ребёнка ещё в системе, он нас видит в системе, потом мы с ним взаимодействуем в рамках системы до выхода из детского дома, затем делаем замер эффективности работы нас с ним и системы, и далее видим его встраивающимся в этот новый мир, сопровождаем его и наблюдаем изменения.
– Сколько длится процесс адаптации ребёнка после выхода из детского дома?
– Как специалист по социальной работе я могу сказать, что адаптация выпускника детского дома длится порой до тридцати лет. И когда говорят: «Мы адаптировали, устроили», – это просто слова. Ещё многое может произойти. Недавно я хоронил девочку, воспитанницу детского дома, которая в двадцать лет выпрыгнула из окна. Она училась в хорошем учебном заведении, внешне всё было благополучно. Что произошло? Где-то пропустили болевую точку. Одиночество? Или мальчик её не принял? Она была вся горящая какими-то взаимодействиями, но рядом никого не оказалось. На мой взгляд, рядом должен был оказаться некий наставник. Наставники для таких детей очень важны. Я стараюсь вести эту работу, объясняя наставнические ключи. Недавно издал книгу «Просто о сложном» для выпускников детских домов. Называется она «Книга для тех, кто живёт для будущего». Многие из тех, для кого она написана, себе этого будущего не представляют. Книга, кстати, будет полезна не только детдомовцам, но и домашним ребятам. В скором времени выйдет ряд аудио-книг, и я хочу написать ещё пару книг, но потоньше. В этой книге почти сто сорок страниц для прочтения. Сироты столько не читают.
– Расскажите о роли наставника и том, как он участвует в жизни ребёнка? Кто эти люди? Волонтёры?
– Мне не нравится слово «волонтёр», и слово «добровольцы» не нравится. Это такое внешнее профессиональное наставничество, служение. Потому что наставничество, которое мы наблюдаем сегодня, когда дарят айфон, пишут письма, передают какие-то вещи – это не работа. Пока ребёнок не увидит личность, не пройдёт с этим человеком детдом, другие места, не будет взаимодействовать с ним в походе, в автобусе, на даче, в квартире, не почувствует, что рядом с ним не одноразовый доброволец, который прибежал, по плечу похлопал и убежал, а тот, кто никуда не убежит, – до тех пор мы не можем говорить о наставничестве.
Чтобы закрепиться за ребёнком, нужно обосновать закрепление. Это может быть гостевая форма. Наставник может брать ребёнка на летние каникулы, например. Качественный наставник, как крестный, держится за ребёнка. Такие люди были у меня в практике. Они выращивали одно-два поколения детей. Они отдавали всех себя, чтобы ребёнок состоялся. Наставник – это человек не из тех, кто просто прибежал-убежал. Ребёнок знает его фамилию, его имя, отчество, где он живет, какая у него работа, что у него в жизни происходит. При этом наставники – это простые граждане, у них тоже есть семьи. Но это люди, готовые отдавать. Про добровольца у нас сегодня ребёнок не знает ничего. «Пришел какой-то человек, тискает меня», – думает ребёнок. Важно понимать ребёнка. Ребёнку тяжело от «одноразовых» добровольцев, тяжело, когда перед ним мелькают люди.
Главный перекос у нас в том, что ребёнок не видит перед собой гражданина, он видит добровольца в футболке, а завтра он этого «футболочника» уже не увидит. Он увидит других граждан, с которыми должен будет взаимодействовать, но взаимодействовать с ними он не умеет. Он умеет взаимодействовать только с добровольцами: «Ура! Как дела? Хи-хи-ха-ха». Если работа в этом направлении выстроена, тогда получается результат. Всё остальное, к сожалению, не работает.
– Но, с другой стороны, если и добровольцы не будут приезжать с какими-то интересными занятиями, например, мастер-классами, йогой, ещё чем-то, и наставников нет, разве ребёнку будет лучше?
– Это ничего не меняет. Вдумайтесь, к примеру. Вот я – воспитанник детского дома. Мой целевой запрос – справляться с трудностями в рамках проживания в общежитии, уметь договориться с комендантом, уметь хорошо питаться, не пропускать уроки. А вы приезжаете с йогой. Это всё мимо кассы. Надо работать с теми болевыми точками, о которых ребёнок, находясь в детдоме, даже не знает, а мы его через предлагаемые обстоятельства в это дело подталкиваем. Например, я говорю детям: «Ребята, кто из вас стирает носки?». Они отвечают: «Да вы что, мы приходим, снимаем их и кидаем в стиральную машинку». «А у кого из вас есть стиральная машинка дома?» Ни у кого. То есть опять задета болевая точка. Человек, получается, будет с вонючими носками ходить всё время? Или взять, например, девочек. Девочки в детдомах моются только раз в неделю, ведь детские дома это чаще всего детские сады. Девочка, живя в стенах детдома, не умеет ни подмыться, ни поменять средства гигиены. А если она выйдет замуж за домашнего мальчика? Что ей нужно дать на будущее? У меня миллион примеров, когда муж домашний, а жена детдомовская. И муж говорит мне: «Убери её. Она вонючая, не моется, убрать не может, приготовить нормальную еду не умеет, заваривает мне «Роллтон»». А вы ей йогу. Мне кажется, что целевой запрос должен быть из будущего. Потому что ребёнок будет находиться один, он будет жить воспоминаниями из детского дома. В моей книге есть пункты, относящиеся к этому периоду жизни ребёнка: «Что нужно делать, когда ты окажешься один». Например, как бороться с ленью. Или куда пойти, когда возникают проблемы и трудности.
– С ленью у детдомовцев какие-то особые отношения? Прямо-таки все лентяи?
– Большинство. Но связано это не столько с ленью, сколько с привычкой жить в режиме инструкций «пойди сюда, пойди туда». Я сам так делаю. Мои дети бедные в этом смысле, я командую ими. Спасибо жене, что помогает смягчать такие моменты. У детдомовцев в голове есть такое ЧПУ, когда человек привык всё время слышать голос откуда-то сверху: «Иванов, иди на уроки! Иванов, иди спать!» У ребёнка, выросшего в семье, это всё отложилось, потому что он понимает, что родители не будут требовать, но будут следить за выполнением. А детдомовец в этой истории сохраняет пассивность, агрессивность, не умеет принять помощь.
Чтобы помочь детям не потеряться в современном мире после детдома и получать компетентную помощь, мы создали еще один проект «Он-лайн навигатор для детей-воспитанников детских домов». Мы предлагаем услуги юриста и целую систему сопровождения, где есть нормативная база, помощь психологов, кейсы. С моей стороны основная работа касается информации: школа приёмных родителей, вопросы и ответы, полезные советы.
– Как вам, выпускнику детдома, удалось не сломаться, да ещё и стать успешным общественным деятелем? Внутренний стержень был сильнее, чем у остальных?
– В своей книге «Соленое детство» я написал, что нас в детдоме избивали. И вместо того, чтобы сидеть в детдоме, я уходил на всякие секции, кружки. Остальных ребят в это время лупили. Меня, правда, тоже лупили, но ночью. Но у меня, по крайней мере, возникло понимание, что есть другая жизнь и можно получить образование. И я получил несколько образований. После выхода из детдома закончил 2 ПТУ, потом театральное училище, затем университет. Многое было понято. Наверное, ещё сыграла не последнюю роль служба на подводной лодке. Я отслужил на ней три года, и во время походов было время осмыслить, куда двигаться дальше. Потом я создал общественную организацию. В этом году исполнилось ровно 15 лет, как я занимаюсь общественной деятельностью.
Помимо учёбы я занимался боксом, играю в футбол. Недавно с приятелями, хоть и старенькие уже, заняли первое место в турнире с молодыми ребятами. Сам научился работать на компьютере. То есть, получается, я сам создал в себе какие-то высококомпетентные процессы и сам позволил себе дальше двигаться. Жизнь заставляет двигаться, когда ты зарядился на это.
– А остальное большинство детдомовцев не смогли зарядиться?
– У человека должен остаться внутри какой-то качественный след от процессов, которые в нём происходили. Я в себе заложил умение встраиваться, перестраиваться. Например, перестраиваться от агрессии к мягкости. Хотя, если надо, я могу и в глаз дать. Помимо всего прочего мне помогала и помогает рефлексия. И ещё очень полезно с иронией, со стёбом относиться ко всему, что происходит, и к себе самому. Если ты будешь очень серьёзным и к тому же озлобленным, то уже можно копать могилку.
– То есть вам не озлобленность, не желание доказать от противного помогло стать тем, кем вы стали?
– Нет, конечно. Помогло именно умение как-то над этим приподняться.
– Это уникальное умение для детдомовца?
– Нет, это нормальный процесс. Просто система должна отвечать за тех, кого она выпускает. Например, если взять командное училище, то оно выпускает лейтенантов и отвечает за них. У нас же детский дом ни за что не отвечает. Даже если ребёнок погибнет, он сам будет в этом виноват. Ведь «у него гены». Два моих брата после детдома пробыли по 10 лет в тюрьме. В моём случае получилось так, что я просто осознал свою ситуацию: либо пан, либо пропал.
В работе с детьми я понимаю, что грань между черным и белым очень тонкая. Ты всё время идёшь по красной линии и осознаешь, что даже малейший процесс может привести к фатальным последствиям. Если ты один раз попал в СИЗО, то это печать на всю жизнь. Если ты один раз упал, то вместо того, чтобы поднять, общество всё время говорит тебе: «Да, он упал». Для того, чтобы как-то выровнять наше общество, надо уметь балансировать между этим хаосом и попыткой что-то сделать. Это сложно, но вроде бы получается. И мне не стыдно за то, что делается, потому что я реально понимаю, что пережив детский дом, можно идти дальше.
– У меня был тесный опыт общения с детдомовцами. Мы с полуторагодовалым сыном лежали в соматическом отделении больницы в одной палате с детдомовскими ребятами, которые проходили диспансеризацию. В соседних палатах тоже были ребята из детдомов. В свободное от процедур время все дети концентрировались у нас в палате, поскольку мы играли, лепили, рисовали, книжки читали, мультфильмы смотрели. В тихий час, чтобы утихомирить старших детей и дать своему возможность поспать, занимала их. Как-то один трехлетний малыш из соседней палаты расплакался до истерики, я его в охапку схватила и стала успокаивать и гладить. Он обмяк, успокоился. Женщина из соцслужбы, которая несколько раз в неделю приходила в больницу для присмотра за детдомовцами и стерильно убиралась в недоступной никому игровой комнате, увидела эту сцену и отчитала меня, говоря, что я сейчас его успокаиваю, а потом уйду, а он останется один, успокаивать некому будет. Претензии были и по поводу совместных игр и чтений. С одной стороны, я не смогла ей возразить. С другой, если бы я повела себя, как просила она, дети бы увидели совершенно неадекватную реакцию взрослого человека и что бы они там себе выстроили в голове – вопрос. Как было правильнее поступить?
– Дело в том, что системе конечно не выгодно, чтобы что-то кто-то делал, потому что ей придётся самой работать с последствиями. А вы немножко активизируете ребёнка. Система бережёт энергию, поэтому всё у нас так и есть, к сожалению.
– У вас, такого жизнерадостного внешне человека, остался в памяти какой-то просвет из детдомовского детства или тотальная темнота и негатив?
– Многие люди просто не понимают, что такое детский дом. Там из поколения в поколение происходит дедовщина. Проблема в том, что ты находишься в пространстве, где тебя мордуют средние, старшие и воспитатели. У тебя нет пространства, где ты мог бы проскочить. Если ты идешь и видишь перед собой среднего – он тебя будет мордовать. Пойдёшь левее – там воспитатель, правее – старший. Был бы шанс – может быть и осталось в памяти что-то хорошее, а так, никакого шанса увидеть что-то светлое не было.
– А кружки, на которые вы ходили, были вне детдома?
– Да.
– То есть была такая возможность ходить куда-то помимо детдома? А другие дети не знали об этом или не проявляли интереса?
– Возможно, у меня просто есть какая-то предрасположенность, тяга, к получению знаний. Например, я в 7 лет начал ходить в церковь, и не потому, что любил Бога. Я вообще не понимал и не знал, что это такое. В церкви просто всё очень сильно отличалось от детского дома. Для меня зайти в церковь было больше релаксацией. После детдома я сначала заходил в церковь, а потом шёл в школу. Видимо, происходил процесс осознания, что когда сложно – нужно где-то перестроиться, где-то подстроиться и что-то искать.
10 лет я работал со следственными изоляторами, с уголовно-исполнительной системой и понимал, что для человека, который находится в ограниченных пространствах, состояниях или ресурсах, надо создавать возможности, чтобы он и там мог как-то развиваться. Так я открыл первый в России класс для подростков в СИЗО. Просто отремонтировал камеру, поставил столы, стулья, доску, компьютеры, пригласил специалистов, педагогов, разговаривал с детьми. Дети стали выходить оттуда с дипломом об образовании. А так они попадали в тюрьму и всё заканчивалось. Ведь по закону дети даже учиться там не могут, поскольку структура федеральная, а дети региональные. Чтобы войти в региональную структуру, надо создать федеральный процесс. Мы, признаться, даже вышли за рамки закона. Потом я открыл второй класс в очень далеком СИЗО, где сидел Ходорковский.
Кстати, помимо сиротских проектов мы поддерживаем и кормим порядка 100-150 бездомных. Всех можно подключить, всем будет интересно, если само общество того захочет. Если общество ничего не хочет, можно всё на Путина свалить.
– В воспитании собственных детей у вас проявляются какие-то детдомовские комплексы?
– Я вырос в достаточно жесткой среде, где ребёнок может за себя постоять. Если ребёнок вырос в экзальтированной среде, ему будет трудно справиться с окружающим миром, взаимодействовать с ним. Поэтому у меня дома достаточно жёстко. Дети знают, что такое бокс, грэпплинг, как защититься, как поступить в той или иной ситуации. У меня растут нормальные пацаны, которые могут подраться, если что, укусить, если надо.
– Был ещё важный вопрос, и неожиданно сплыл…
– Как моя жена меня терпит?
– Действительно, как?
– Протестует иногда. Она сидит с детьми, но со следующего года у неё появится возможность работать.
– С вами вместе?
– Нет. В благотворительность она ни в коем случае не пойдёт. У неё есть два хороших образования. Она прекрасный специалист. Пусть работает, общается со студентами, учит их. А благотворительность – для таких, как я. Сам справился – сам дальше пошёл другим помогать. Каждый должен заниматься своим делом.
– Планы строите?
– В планах семинары. Карелия, Самара, Нарьян-Мар. До июня надо проехать 50 городов, поделиться опытом.
Сайт А. Гезалова: www.gezalov.net
Приобрести книгу «Просто о сложном. Книга для тех, кто живёт для будущего» А. Гезалова можно в культурном центре «Покровские ворота». Адрес: Покровка, 27, стр. 1. www.dbiblio.org
«Ступеньки». Центр адаптации выпускников детских домов
Мировой опыт (работа центров адаптации в США, Финляндии, Швеции, Дании, Германии) показал, что дети-сироты, прошедшие через центры адаптации, отдельные от детдомов, более успешно встраиваются в социум, создавая здоровые семьи и достигая карьерных успехов. Проект «Ступеньки» был разработан Благотворительным фондом поддержки социальных инициатив совместно с Александром Гезаловым и действует с декабря 2013 года. На сегодняшний день в «Ступеньках» успели пожить и поучиться более 20 ребят.Участники проекта «Ступеньки» проживают в отдельных городских квартирах по 1-2 человека в комнате, чтобы почувствовать себя по-настоящему целостными, самостоятельными индивидуумами, а не частью группы в детском доме. Ребята тренируют навыки самообслуживания и жизни в городе (от умения пользоваться бытовыми приборами и приготовления еды до написания резюме и выбора гардероба), участвуют в тренингах, проводимых профессиональными педагогами, психологами и юристами, посещают городские социально значимые объекты для повышения уровня знаний и умений.
Центр принимает выпускников детдомов из различных регионов РФ.
На сегодняшний день тренинговые квартиры проекта «Ступеньки» работают в Москве (8 мест) и Ульяновске (4 места). Готовится к открытию квартира в Самаре, поступают заявки на открытие тренинговых квартир из других городов.
Одна смена в тренинговой квартире длится от 3 до 5 дней, позволяя ребятам не перегружаться новой информацией, ведь программа проекта весьма насыщенна, и одновременно не отрываться надолго от основного образовательного процесса. С участниками проекта проводится работа до и после проживания на тренинговой квартире. Ребята общаются со своими наставниками по телефону, в соцсетях, встречаются лично, участвуют в тренингах и выездных лагерях. Сотрудники «Ступенек» курируют большинство детей вплоть до выпуска из детдома, а иногда и после, чтобы оценить результаты работы проекта.
В основном в тренинговые квартиры приглашают учащихся 8-11 классов, есть также случаи участия студентов начальных курсов училищ. В планах «Ступенек» принимать детей-сирот среднего школьного возраста. Это позволит заблаговременно подготовить ребят, живущих в детдомах, к самостоятельной жизни и избежать многих трудностей.
Виктория Ефремова, директор центра «Ступеньки»:
«Cмены в тренинговых квартирах получаются немногочисленными. Это большой плюс, позволяющий проводить качественную индивидуальную работу с каждым участником. Мы можем погрузиться в трудности каждого воспитанника, поговорить наедине о том, о чем при всех человек сказать не готов. Малое количество участников создает атмосферу в корне отличную от детского дома, где всегда люди: свои и посторонние, и у ребенка нет личного пространства, нет права на какую-то индивидуальность, на свое собственное "я". На "Ступеньках" у каждого есть свой уголок, есть место для уединения, есть люди, которые услышат. И что очень ценно – у каждого есть право голоса и своего личного мнения. Каждый день на проекте – это трансформация для его участников. Конечно, пока это только начало. Нужно, чтобы проект стал регулярным и даже многократным для одних и тех же детей. Тогда уже можно будет говорить о больших результатах. Думаю, что постепенно такие квартиры будут открываться в регионах, где работают общественники, нацеленные на эффективную работу и достижение реальных результатов».